льняного полотна, которую кроила, шила и гладила Жоржина. Теотониу был без галстука. Во времена его молодости галстук вообще редко кто носил, а Теотониу и вовсе, потому что не понимал, зачем это нужно. Галстук носили зажиточные крестьяне, а Теотониу был бедняком и бедняком собирался умереть. Он побрился на Руа до Сол у уличного цирюльника, который то и дело хватал его за кончик носа, чтобы чище выскоблить верхнюю губу, изборожденную глубокими, как овраги, морщинами. Скулы Теотониу до самых век заросли не поддающейся бритве черной и жесткой, словно проволока, щетиной, а из ушей торчали густые пучки волос, которых хватило бы на помазок. Его густые брови не могли приглушить блеск необычайно живых глаз, придающих старику сходство с разозленным котом. Внешне горец казался робким, но душою был горд.

Теотониу шел слева от Ригоберто, строгий и полный достоинства, а тот сбоку наблюдал за ним. И хотя доктора восхищала невозмутимость горца, который не утратил уверенности в себе, он все же догадывался, что старик устал от городской суеты и до смерти хочет поскорее назад, в горы. Теотониу, как и многие его земляки, пришел на процесс в надежде вернуться обратно с сыном, которого оправдают. Горцев набралось больше тридцати, они шли сзади Ригоберто и Фонталвы, громко шумя. Остановились крестьяне в гостинице неподалеку от Вандомской арки, устроились со всеми удобствами — спали на обеденном столе, положив под голову руку, похожую на клешню, предварительно поужинав жареными сардинами с молодым вином. Там они могли сколько хотели потягиваться, ходить без пиджаков, в шляпах, и никто им за это не пенял.

У подъезда суда было полно блюстителей порядка. Руководил ими капитан с преждевременно поблекшим лицом, затянутый в китель и в высоких сапогах; он чем-то напоминал разбитного и плутоватого казака из романа Толстого. В вестибюле ему было тесно, он метался по нему взад и вперед, то разглядывал тех, кто входил, то бежал послушать разговоры, на ходу решая дела, с которыми к нему обращались, и все время нервно подергивался. Переступить порог, охраняемый этим цербером, было нелегко, он допрашивал, как под присягой, не пропуская никого из входивших. Как зовут? Откуда явился? Зачем? Адвокат? Свидетель?

От кого же защищало это мощное войско? От новой Патулейи[22], передовыми дозорами которой были крестьяне, хлынувшие на улицу Пасос, и Мануэл, готовой снести все начисто? От мятежных легионов, поднявшихся против буржуа, священников, дворян и полиции?

Каждое явление социального порядка имеет свой эпицентр, здесь эпицентром была сила, которой была предоставлена неограниченная власть и которая поэтому раздавала пинки направо и налево. Полдюжины оборванных крестьян, схваченных наугад во время беспорядков в Серра-Мильафрише, готовились в жертву прожорливому Молоху правосудия, и никто не заботился о том, чтобы кару понес виновный. А чтобы дополнить мятежный букет, в него добавили немного рабочих из Риба-до-Писко, обвиняемых хозяевами-мультимиллионерами в том, что по приказу Москвы они устроили мятеж, использовав как предлог гнилую треску, которая продавалась в лавке и которой многие из рабочих отравились насмерть.

За пару свиных колбас и полкорзины каштанов, поднесенных башмачнику с улицы Кармелитов, происходившему из Аркабузаиша и доводившемуся свояком одному полицейскому, сыновьям Мануэла до Розарио, Жусто Родригиша и Жоао Ребордао удалось сесть так, что они могли обмениваться с отцами ободряющими взглядами. Старик Ловадеуш тоже воспользовался этой любезностью со стороны полицейского, и, пока д-р Ригоберто направлялся к скамье адвокатов, а Сесар Фонталва — к скамье свидетелей, он протиснулся к своему месту с той же бесцеремонностью, с какой пробирался на ярмарке в загон, чтобы прицениться к корове.

Судьи по-приятельски, словно в пивной, переговаривались с адвокатами. Ригоберто, который не один год выступал на процессах, знал о них всю подноготную. Может быть, они были и неплохие люди, но кто знает, как они поведут себя в решительный момент. По новому положению о судоустройстве суд состоял из двух членов и председателя. С первого взгляда было видно, что они уже немолоды и не одну пару штанов протерли на судейских креслах, превратившись в механизмы, способные лишь штамповать одно решение за другим. Должно быть, в кругу своих знакомых они считались примерными отцами семей и людьми высоких моральных качеств. Пара серебряных эскуду, которая окольными путями попадала им в руки, козленок с горных пастбищ, интрижки со служанками — вот и все их грешки, однако не ниспровергавшие их с пьедестала добродетели, куда они попали, пожалуй, все же незаслуженно.

Самым подлым среди них был председатель д-р Отавио Роувиньо Эстронка Бритейрос, он был глух, но из гордости не признавался в этом и, когда с ним говорили, напряженно старался догадаться, о чем идет речь. Поэтому на заседаниях часто оказывался в смешном положении. Он неудачно женился в Алентежо, куда ему помог попасть приятель министр, обещавший Отавио богатую жену. Но Отавио Роувиньо женился на бедной, соблазнившись мешками с пшеницей, которые оказались заложенными, и с тех пор, так и не разбогатев, стал скупым, всегда всем недовольным, ко всему равнодушным. Других ценных качеств, необходимых, чтобы взбираться по служебной лестнице, он не имел, однако взобрался, что свидетельствует о его упорстве. Он был судьей в Порто, а родился в Майе. Старый дом отца, бродячего торговца, он со временем снес и сумел построить себе настоящий дворец, так что кое-чего ему все же удалось добиться. Но успех не всегда ему сопутствовал. При крещении он получил имя Отавио Роувиньо. На свой страх и риск, воспользовавшись дальним родством с дворянином, незаконным сыном которого был его дед по отцу, он добавил еще — Эстронка Бритейрос.

Один из членов суда, Адалберто Фернандиш, очень напоминал мясника — громадный, крепкий, толстомордый, он словно топором орудовал за судейским столом. Во времена, когда еще были виселицы, ему вполне бы подошла роль палача. Наказания он всегда требовал самого строгого из тех, что полагались по закону. Его приговоры отличались жестокостью и публиковались в ведомственных газетах как образец правосудия. Ходили слухи, что его семенная жизнь сложилась очень неудачно: жена была расточительна и развратна, оба сына — шалопаи, дочь — слабоумная. Поэтому он и лютовал, как зверь.

Другой судья — Жозе Рамос Коэльо, скользкий, как угорь, был абсолютнейшим нулем. В суд он пролез благодаря своему ничтожеству и подхалимству. Бледный, сухой, с бесцветными глазами, холостяк и женоненавистник, он превыше всего ценил порядок в делопроизводстве и быстроту при разборе дел. Подсудимый, который проявлял неучтивость, то есть сидел, открывал рот, зевал, говорил и смеялся не так, как это полагалось, по мнению Коэльо, получал максимальное наказание, и упаси